Назад

ВОПРОСЫ УПРАВЛЕНИЯ МОСКВОЙ И ГУБЕРНИЕЙ

 ЛЕТОМ 1812 г.

Приближение войны с Наполеоном требовало от Александра I назначения на главные должности людей, отвечавших настроениям русского общества.            Ростопчин как нельзя кстати подходил на эту роль. Он так вспоминал о причинах назначения: «При таком состоянии России накануне войны, долженствовавшей либо обеспечить за нею торжество, либо сковать ей цепи, я решил поехать в            Петербург, чтобы предложить свои услуги государю, - не указывая и не выбирая какого-либо места или какой-нибудь должности, а с тем лишь, чтобы он дозволил мне состоять при его особе… Государь принял меня очень хорошо. При первом свидании он долго говорил мне о том, что решился насмерть воевать с                     Наполеоном, что он полагается на отвагу своих войск и на верность своих подданных… По прошествии двух недель со времени моего прибытия в Петербург, который я должен оставить через неделю для отъезда в Москву, а оттуда в Вильну, в главную квартиру его величества, государь, после обеда позвал меня в свой кабинет и, сказав несколько приветливых слов, предложил мне место московского     генерал-губернатора, причем особенно напирал на важность этого поста при настоящих обстоятельствах и на пользу, доставляемую моей службой ».[1] Ростопчин попросил один день на размышление, однако его начал уговаривать великий князь Константин, а на следующий день, когда граф отправился к императору для отказа, он услышал: «Я того хочу»; и был вынужден уступить воле монарха.

Булгаков приводил собственную версию данного события. Согласно ей, император не благоволил к Ростопчину, ему не нравилась резкость его характера и смелость в обсуждении приказов, поэтому назначение графа на должность           московского генерал-губернатора было сделано только благодаря настойчивости великой княгини Екатерины Павловны, близким другом которой он являлся. Тем не менее, Александр I постоянно находил поводы для отказов. Так он считал, что Ростопчин не может быть назначен на военную должность,  имея гражданский чин действительного статского советника.[2] Все эти преграды, конечно же, были          искусственны и поэтому быстро устранились. «Ведь он даже и не военный», - возражал император сестре, - «А московскому главнокомандующему присвоен военный мундир!». «Это дело портного» - отвечала великая княгиня.[3]

24 мая 1812 г. был обнародован императорский указ Сенату о назначении Ростопчина московским генерал-губернатором и главнокомандующим Москвы. Данное решение не было объявлено ранее, чтобы дать возможность предшественнику графа фельдмаршалу И.И. Гудовичу подготовиться к отставке в спокойной обстановке. Также был решен и вопрос о его воинском звании:  действительный тайный советник Ростопчин стал генералом от инфантерии, причем старшинство в новом звании предписывалось считать с 1798 г., а с 6 июля московский военный губернатор получил право участвовать в заседаниях Правительствующего Сената.

Вряд ли Ростопчин получил какие-либо инструкции от императора. По крайней мере, сам он об этом не упоминает. Нет соответствующих свидетельств и в официальных документах и воспоминаниях современников. Но сохранилось мнение А.Я. Булгакова: «Руки его были связаны. Он должен был многое брать на свою ответственность и действовать  по собственным своим убеждениям и догадкам. Он не получал никаких инструкций, предположения правительства были ему неизвестны и часто изменялись от неожиданных и непредвиденных случаев. У Государя, конечно же, могла быть, как одна и постоянная  цель, но меры и средства им избираемые для достижения цели этой были тайной для Ростопчина».[4]

Сам граф уже давно имел собственную точку зрения на способы управления Москвой. Еще в 1810 г. он охарактеризовал город как «пристанище разврата», причиной чему являлось правление страдающего старческим слабоумием фельдмаршала И.И. Гудовича, к тому же попавшего под влияние французского врача     Сальваторе, которого Ростопчин подозревал, и как выяснилось позднее, не без      оснований, в сотрудничестве с французским правительством.[5] Новый градоначальник выдвинул ряд предложений. Среди них главные: назначение на должности обер-полицмейстера и полицмейстера верных людей – генерал-майора Алексеева и коллежского советника Брокера; определение очень большого жалования, для того, чтобы немедленно публично от него отказаться. Последним он преследовал несколько целей: «Сим я исполню долг признательности к Государям, наградившим предков моих и меня значительным состоянием, и подам пример, полезный в нынешних обстоятельствах».[6] Ростопчин не стяжатель и совсем не был озабочен преумножением своего и так огромного состояния, но он понимал, какой  эффект будет произведен среди москвичей, и в этом поступке, кроме характерного для графа желания оказаться в центре общественного внимания, виден и бескорыстный жест на благо государства. Назначение Ростопчина совпало с радостным для России событием – заключением мира с Турцией. В Первопрестольной начались народные гулянья.

Как отмечал известный знаток Москвы П.А. Сытин, на начало 1812 г. Москва была самым большим городом России, превосходившим даже Петербург по населению, промышленности, торговле, культурному и политическому значению.[7] Ее население, согласно отчету обер-полицмейстера П.А. Ивашкина, на 20 января   1812 г. составляло 270 184 человека, из них 157 152 мужчин и 113 032 женщин. Город был застроен 6584 деревянным и 2567 каменным домом (всего 9151). Также имелось 329 церквей, 24 монастыря, 464 фабрик и заводов, 192 торговых ряда с 6324 каменными  и 2197 деревянными лавками, 17 каменных и 21 деревянных мостов, 8 казарм, 7 конюшен для кавалерии, 1 университет, 3 академии, 1 гимназия, 24 пансиона, 22 школы, 1 театр, 14 типографий.[8]

Согласно другим данным, численность городского населения составляла 275281 человек, в числе которых было 17432 дворян, 19079 нижних чинов, военнослужащих и отставных, 34 513 купцов, 18138 мещан, 8000 цеховых, 4275 фабричных, 10771 разночинцев,  375 приказнослужителей, 1553 ямщиков,  5104 церковнослужителей и монахов, 3214 иностранцев, наконец, самые многочисленные группы

составляли крестьяне – 78676, и дворовые – 89540 человек.[9] Таким образом, около 39% населения города составляли дворяне и обслуживавшие их дворовые. Вместе с тем, именно они составляли его основу. Москва в то время считалась дворянской столицей. Бывшие крупные царские вельможи, заработав состояния и выйдя в отставку, стремились обосноваться в ней, строя дворцы, поражавшие своим великолепием. Да и сам Ростопчин, отставленный от государственной службы, поселился недалеко от Москвы, приобретя подмосковную усадьбу Вороново, а позже и бывшую дачу графа Брюса в Сокольниках. Не меньшей популярностью Москва пользовалась и среди среднего и бедного дворянства. Каждое благородное семейство стремилось иметь в городской черте свой дом, хотя бы и деревянный. Впрочем, весной большинство дворян покидало город, устремившись в собственные деревни для ведения хозяйства, что уменьшало население на треть.

 Больше половины населения (56.4%) составляли казенные и помещичьи крестьяне, а также дворовые, не приписанные к домам. Все они находились на оброке. Некоторые занимались ремеслами, большинство работало на мануфактурах или торговали. Естественно, что эту категорию населения нельзя полностью назвать городским, так как с наступлением весны, большинство возвращалось в деревни. Разночинцы и приказнослужители были представлены профессорами, учителями, врачами, литераторами и прочими людьми свободных профессий, а также чиновниками не из дворян.[10] Многочисленной была группа купцов и примыкавших к ним роду деятельности мещан, в основном  занимавшихся торговлей. Это можно объяснить большим количеством денег, обращавшихся в Москве в связи с проживанием в нем многочисленного дворянства. Административно город был разбит на двадцать частей.[a]

С первых же дней новый московский генерал-губернатор развил активную деятельность. В первую очередь он позаботился, чтобы стать доступным городскому населению, разрешив свободно приходить к нему с жалобами и предложениями.  Проанализировав деятельность прежней администрации, он наказал провинившихся и прекратил ряд злоупотреблений. Все это создало графу имидж деятельного начальника. Надо отметить, что целый ряд вопросов, затрагивающих деятельность главнокомандующего в Москве летом 1812 г., такие как выпуск афиш, снабжение армии, сбор московского  ополчения, рассматривается в специальных разделах в силу их особой важности и объема привлекаемого материала. В этой главе будут исследованы несколько других вопросов, имеющих большое значение для раскрытия картины жизни Москвы до занятия ее французскими войсками.

Одним из важнейших направлений в деятельности по подержанию порядка в Москве Ростопчин считал борьбу с существовавшими, по его мнению, тайными обществами, готовившимися впустить в город неприятеля, среди которых главным он считал общество масонов-мартинистов. Отрицательное отношение графа к масонам не являлось ни для кого секретом. Еще до войны он считал их агентами влияния французского правительства и распространителями революционных идей. В записке,[11] подготовленной в 1811 г. для великой княгини Екатерины Павловны, Ростопчин объяснял падение при Павле I многих из масонов именно своим разговором с царем, в котором члены тайного общества были выставлены опасными заговорщиками.[12] Согласно записке, из действовавших в ту эпоху  мартинистов «одним из важнейших членов секты, самым отъявленным и презренным негодяем» являлся московский почт-директор Ключарев. Руководителем московских масонов граф считал Поздеева, а в числе главных действующих лиц называл Лопухина и попечителя московского университета сенатора Голенищева-Кутузова. «Они скрывают свои замыслы под покровом религии, любви к ближнему и смирения», - писал Ростопчин. Замыслы масонов состояли только в том, «чтобы произвести революцию и играть в ней видную роль». По мнению графа, им покровительствовал сам Наполеон, надеясь найти в них при случае надежную опору. Крайнюю подозрительность  к масонам отмечал и его секретарь Булгаков.[13] Другой современник  Дмитриев для доказательства нелюбви  Ростопчина к масонам приводил следующий факт. После ухода французов из Москвы граф приказал обыскать дом Голенищева-Кутузова, ближайшего родственника фельдмаршала. В доме был обнаружен гроб, использовавшийся для ритуала посвящения в третью ступень ложи. Граф приказал привезти находку и поставить для всеобщего обозрения в парадной своего дома, приговаривая при этом со вздохом: «гроб Павла Ивановича».[14]

После вступления в должность главнокомандующего в Москве Ростопчину было необходимо найти повод для прекращения деятельности масонской организации. Он приказал бронницкому исправнику установить надзор за престарелым Новиковым. Он также просил Александра I не присылать ему распоряжения через московскую почту, возглавляемую Ключаревым.[15] Генерал-губернатор полагал, что деятельность масонов заходила намного дальше простых собраний и приписывал им распространение слухов, будто война с Наполеоном стала расплатой за убийство Павла I и что Наполеон являлся сыном Екатерины II, который шел в Россию, чтобы забрать половину империи у своего племянника. В секретном письме П.А. Толстому от 21 августа Ростопчин сообщал: «…могу уверить Вас, что намерениям Сперанского и Столыпина я верю по действиям мартинистов здесь. Я уверен, что вы примите нужные меры для пресечения замыслов скаредов, посягающих на отечество. Если не заблагорассудите, то отправьте и Сперанского и Столыпина сюда…».[16]

Негативное отношение к масонам Ростопчин переносил и на учреждения, к которым они имели непосредственное отношения. Для графа рассадниками якобинской мысли в 1812 г. стал Сенат, Университет и почтовое ведомство. Генерал-губернатору недоставало только повода для расправы с масонским обществом, и он неожиданно представился в виде дела купеческого сына Верещагина. Его расследование и трагический исход, был осужден большинством современников, а в историографии данный факт был расценен, как доказательство трусости и самодурства графа.

В конце июня 1812 г. по Москве распространились два документа, авторство которых якобы принадлежало Наполеону.[17]  Ростопчин, узнав об этом через своих агентов, приказал обер-полицмейстеру Ивашкину провести следствие. Вскоре было установлено, что распространителем обоих документов был купеческий сын Михаил Верещагин.[18] 18 июня Верещагин дал переписать эти документы отставному губернскому секретарю Мешкову, который дал их списать другим, оставшимся неизвестными москвичам. После краткого следствия уже 26 июня Верещагин был арестован и допрошен полицмейстером Дурасовым. На следующий день был допрошен и его отец, причем их показания разнились. 3 июля в Москве была распространена афиша, в которой сообщалось о поимке Верещагина, «воспитанного иностранной беседой и развращенного трактирной беседой»,[19] в которой генерал-губернатор предупреждал москвичей, чтобы  они не верили дерзкой бумаге, сочиненной злоумышленником.

Во время допроса подозреваемый показал, что однажды, следуя с Лубянки на Кузнецкий мост, он подобрал лежавшую напротив французских лавок газету на немецком языке, которую перевел и позволил сделать список Мешкову. Его отец Николай Верещагин заявил, что, как он ранее слышал, немецкие газеты ему были переданы сыном московского почт-директора  Ключарева. Сам подозреваемый не раз менял показания. При следующем допросе он уже подтвердил показания своего отца, а в третий раз заявил, что получил газеты от неизвестного почтамтского чиновника в газетной комнате.

По распоряжению Ростопчина полицмейстер Дурасов немедленно направился вместе с Верещагиным в здание Почтамта, чтобы отыскать злоумышленника. Однако там натолкнулся на неожиданное сопротивление. По приказу почт-директора почтамтский экзекутор Дружинин не пропустил его в газетную комнату, под предлогом, что это возможно лишь по приказу Ключарева. Чуть позже полицмейстер вместе с арестантом был приведен в кабинет почт-директора, который подтвердил, что на почте ничего без его распоряжения не делается. Узнав о причине, по которой приехал Дурасов, Ключарев увел в другую комнату Верещагина и разговаривал с ним с глазу на глаз. Вернувшись, почт-директор заявил, что арестованный человек больших дарований и  достоин сожаления. Позже, когда обер-полицмейстер Ивашкин проводил обыск в доме его отца, Верещагин, проходя мимо своей мачехи, шепнул ей о покровительстве Ключарева, что и подтвердил на следующем допросе.

 29 июня Ростопчин направил Ключареву запрос: «Мне потребно иметь от вашего превосходительства два сведения:

1.                 Чиновники в Московском почтамте служащие, от вас или от высшего начальства имеют секретное повеление не допускать полицмейстера исполнять приказания от меня данные, что случилось вчера, когда полковник Дурасов не впущен был в газетную каким-то Дружининым.

2.                 По какому праву ваше превосходительство наедине говорили с государственным преступником Верещагиным, и потом в каком смысле находили полезным на службу его дарование и принимали на себя за него ходатайствовать?»[20]

Ключарев не замедлил дать ответ. По его словам: во-первых, Дурасов не был впущен лишь потому, что не захотел предварительно объяснить цель визита лично почт-директору; во-вторых, ему не были известны обстоятельства дела Верещагина, а учитывая разговоры об участии в деле собственного сына он не мог оставаться равнодушным и поэтому для выяснения обстоятельств пригласил  Верещагина для беседы, во время которой юноша заявил о невиновности Ключарева-младшего, что позже подтвердил в присутствии полицмейстера Дурасова.[21]

Тем не менее, собранные доказательства свидетельствовали о виновности Верещагина. Дело это было рассмотрено общим присутствием Московского магистрата с Надворным судом, которое 15 июля приговорило: Верещагина лишить доброго имени, заклепать в кандалы и сослать вечно на каторгу в Нерчинск; Мешкова лишить чинов и личного дворянского достоинства и отправить рядовым в армию.[22] Следующая инстанция – департамент Московской палаты уголовного суда подтвердил это решение, добавив при этом, что подсудимый, как сын купца второй гильдии не подлежит телесному наказанию. Ростопчин остался недоволен таким мягким решением и потому подал рапорт в 6-й департамент Сената, требуя дополнительно наказания Верещагина кнутом. Сенат, заслушав дело 19 августа,  постановил: так как от сочинений Верещагина никакого вреда не последовало, а подсудимый признался в преступлении, то «на основании  Городового положения 86-й статьи, лиша его Михайлу Верещагина доброго имени, согласно мнению Главнокомандующего в Москве графа Растопчина, наказать его Верещагина кнутом двадцатью пятью ударами; и, заклепав в кандалы, сослать на каторжную работу в Нерчинск. Сочиненный им Верещагиным и писанный его рукой пасквиль лично сжечь чрез палача под виселицей». Департаменту Московского уголовного суда был объявлен строгий выговор за ошибочное решение, будто дети купцов 2-й гильдии также избавлены от телесного наказания.[23]

   Московский генерал-губернатор придавал большое значение наказанию Михаила Верещагина, предполагая превратить его в народное зрелище. В июле он писал в Петербург: «народ чрезвычайно желает, чтобы Верещагину было наказание примерное».[24] Желая достичь максимального эффекта, Ростопчин предлагал императору вынести преступнику смертный приговор, чтобы в последний момент отменить его исполнение, вызвав тем самым у населения восторг от милосердия государя.[25] И хотя приговор оказался мягче, чем он ожидал, участие в деле Верещагина Ключарева, позволило графу обрушиться на возглавляемое им учреждение.

С почтовым ведомством Ростопчина связывала и другая нить. Его ближайший сотрудник и друг полицмейстер А.Ф. Брокер ранее служил в почтовом ведомстве под руководством Ключарева. В то время звучали обвинения, что высшие чиновники почты, пользуясь своим служебным положением, под видом служебной корреспонденции провозили в страну контрабандные товары. Одна из таких посылок случайно разбилась и из нее высыпались брауншвейгские табакерки, ввоз которых в Россию был запрещен. Свидетелем этого оказался Брокер, который составил соответствующий акт. Несмотря на оказанное Ключаревым давление, Брокер отказался изменить документ. Уволенный от службы, он, тем не менее, добился личной аудиенции у министра полиции Балашова, который встал на сторону честного чиновника.[26] Летом 1812 г. Брокер оказался одним из самых близких к генерал-губернатору людей.

И все-таки почт-директор был важным чиновником, в отношении которого Ростопчин не мог производить действий без соответствующей санкции. Поэтому он направил предложение графу Салтыкову, чтобы верховный комитет позволил при допросе Верещагина в уголовной палате, спрашивать  его о связи с Ключаревым.[27] Однако соответствующего разрешения граф не получил. Остались без ответа и его запросы к императору.[28] По  приказу Ростопчина Дружинин был арестован и содержался как особо  опасный преступник, а позже отправлен в Петербург. 10 августа в Воронежскую губернию  был сослан и Ключарев, а кабинет его опечатан. «К этому поступку, - писал Ростопчин Александру I, - я принужден был прибегнуть, как  к единственному средству предупредить замыслы мартинистов, которые доведены уже до того, что угрожали несчастием России и Вам – участью Людовика XVI».[29]

Поступок московского военного губернатора вызвал немалый переполох в Петербурге. Это вызвало недоумение даже у министра полиции А.Д. Балашова, являвшегося другом Ростопчина и адресатом доверенной переписки. Однако в силу чрезвычайных обстоятельств авторитет главнокомандующего в Москве не был подвергнут сомнению и его распоряжения отменили лишь 28 июня 1816 г.. В Высочайшем указе о помиловании Ключарева говорилось: « Вознаграждаем за вытерпенное бывшим московским почт-директором, действительным статским советником Ключаревым удаление от должности, произведенное, по обстоятельствам 1812 г. тогдашним московским местным начальством, Всемилостивейше жалуем его в тайные советники, и, облекая званием сенатора, повелеваем присутствовать ему в Правительствующем Сенате».[30] Были прощен и Дружинин. По требованию министра юстиции был составлен доклад по делу Верещагина, представленный императору. Александр I передал его на рассмотрение Государственного Совета, который оставил приговор Сената в силе, изменив лишь решение об уничтожении сочинений Верещагина, полагая, что раз они уже неоднократно опубликованы в книгах, то в этом нет никакой надобности. На этом решении была наложена резолюция царя: «Мешкова простить».[31]

2 сентября 1812 г. случилось событие, позже осужденное современниками как проявление трусости и самодурства Ростопчина. Сам граф так описывал его обстоятельства: «Я спустился во двор, чтобы сесть на лошадь, и нашел там с десяток людей, уезжавших со мною. Улица перед моим домом была полна людьми простого звания, желавшими присутствовать при моем отъезде… Я приказал вывести из тюрьмы и привести ко мне купеческого сына Верещагина, автора наполеоновских прокламаций, и еще одного французского учителя, по фамилии Мутона… Обратившись к первому из них, я стал укорять его за преступление, тем более гнусное, что он один из всего московского населения захотел предать свое отечество; я объявил ему, что он приговорен Сенатом к смертной казни и должен понести ее, - и приказал двум унтер-офицерам моего конвоя рубить его саблями. Он упал, не произнеся ни одного слова. Тогда, обратившись к Мутону, который, ожидая той же участи, читал молитвы, я сказал ему: «Дарую вам жизнь; ступайте к своим и скажите им, что негодяй, которого я только что наказал, был единственным русским, изменившим своему отечеству»… Я сел на лошадь и выехал со двора и с улицы, на которой стоял мой дом».[32] Ранее он писал министру юстиции Дмитриеву «Чтож касается до Верещагина, то изменник сей и государственный преступник был перед самым вшествием злодеев наших в Москву, предан мной столпившемуся перед ним народу, который, видя в нем глас Наполеона и предсказателя своих несчастий, сделал из него жертву справедливой своей ярости».[33]

Осталось несколько свидетельств этого происшествия, расходящихся со словами графа. Бестужева-Рюмин добавлял, что Ростопчин будто произнес, обращаясь к собравшемуся народу: «Вот изменник! От него погибает Москва!». Верещагин отвечал: «Грех Вашему сиятельству будет!». Затем ординарец генерал-губернатора Бурдяев ударил его палашом и скинул в толпу, а граф, воспользовавшись смятением, скрылся.[34] 

М.А. Дмитриев не был свидетелем расправы, но встречал таковых и потому опубликовал их воспоминания. Так  некий московский извозчик рассказывал ему, что главнокомандующий вышел вместе с Верещагиным на крыльцо и крикнул: «Народ православный! Вот вам изменник; делайте с ним, что хотите!», после чего дал знак казаку. Казак ударил Верещагина саблей, а потом сбросил в толпу, которая и разорвала несчастного. По словам адъютанта генерал-губернатора В.А. Обрезкова приказ был отдан не казаку, а полицейскому драгуну, который не сразу повиновался, отчего последовал повторный приказ.[35]  Сын Ростопчина  Андрей Федорович сообщал, что его отец сказал Мутону: «Поди, расскажи твоему царю, что ты видел единственного изменника, которого произвела Русская земля».[36]

Александр I неодобрительно отнесся к этому поступку. Он писал: «Я бы совершенно был доволен Вашим образом действий при таких трудных обстоятельствах, если бы не дело Верещагина, или, лучше сказать его окончание. Я слишком правдив, чтобы говорить с Вами иным языком, кроме языка полной откровенности. Его казнь была бесполезна, и притом она ни в каком случае не должна была совершиться таким способом. Повесить, расстрелять – было бы гораздо лучше».[37]

В отечественной историографии долгое время вопрос моральной ответственности Ростопчина за гибель Верещагина оставался без внимания, но с выходом третьего тома «Войны и мира» он приобрел особо острое внимание. Граф Толстой не пожалел черной краски для описания действий другого графа возле генерал-губернаторского дворца.[38] Согласно тексту романа, Ростопчин уже собиравшийся покинуть Москву, был остановлен собравшейся возле дворца возбужденной толпой обманутых горожан.

«- Да чего они хотят? – спросил он у полицмейстера.

- Ваше сиятельство, они говорят, что собрались идти на французов по вашему приказанью, про измену что-то кричали. Но буйная толпа, ваше сиятельство. Я насилу уехал. Ваше сиятельство, осмелюсь предложить…

-        Извольте идти, я без вас знаю, что делать, - сердито крикнул Растопчин…».

Дальше следовало описание того, как генерал-губернатор вывел Верещагина на улицу к собравшимся горожанам.

«- Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва… Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам!»

Москвичи не отреагировали на слова начальника, тогда Ростопчин повторил свои слова уже в виде приказа: «Бей его!… Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского… Руби! Я приказываю!» Однако толпа опять не сдвинулась с места, а Верещагин произнес: «Граф!… Граф, один бог над нами…». В ответ генерал-губернатор еще раз повторил свой приказ. Тогда драгун ударил осужденного палашом. Толпа сперва испугалась этого, но когда Верещагин закричал от боли, озверела и разорвала его.

«В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся как в лихорадке нижнюю челюсть». Совершив преступление,  Ростопчин сначала испытал раскаяние, но позже успокоился и занялся другими делами. Надо отметить, что Толстой вовсе не изображал московского генерал-губернатора трусом, но, тем не менее, показал  его как организатора самосуда и расправы, против которой возмущались даже москвичи.

Оценка действий графа писателем не оставила равнодушным П.А. Вяземского. В ответ он написал «Воспоминания о 1812 годе»,[39] где он вступал на защиту Ростопчина. Вяземский полагал, что в действиях Верещагина отсутствовала вина, был лишь небольшой проступок и при других обстоятельствах на него не обратили бы должного внимания. Поэтому причинами трагедии стали два обстоятельства: сложившаяся летом 1812 г. ситуация и возможная связь Верещагина с почт-директором. «В предубежденном уме Ростопчина», - писал Вяземский: «мартинист и государственный преступник – слова, имеющие одинаковое значение». При этом отмечал он, мнение о личном участии генерал-губернатора в расправе не проверено, а основывалось на рассказах и догадках. Категорически отрицал князь и мотив трусости графа, приводя следующие доводы: во-первых, свойства характера; во-вторых, его возможности. По мнению Вяземского, Ростопчин – смелый и правдивый человек, мог собрать толпу в другом месте или скрытно уехать в любой иной момент времени. Данный поступок, полагал он, может быть объяснен лишь более значительными категориями, всей деятельностью генерал-губернатора в эти тяжелые дни. Для него расправа над Верещагиным являлась актом языческого жертвоприношения. В доказательство своих доводов Вяземский приводил аргумент, что другого преступника - француза Мутона не казнили.

 «По легкомыслению ли поступал Верещагин, по злому ли умыслу, он все же был виновен перед законом… Соучастие в этом деле сына Ключарева также легкомысленное,  как задуманное было, во всяком случае, не менее предосудительно, особенно же не должно терять это из виду в тогдашних обстоятельствах… Москва не находилась действительно и законно в осадном и на военном положении, но нравственно не была она в мирных условиях обыкновенного порядка…Многие в то время и, откровенно сознаюсь, в числе не последних и я осуждали сей поступок Ростопчина. Но никому из нас не приходило в голову отнести сей поступок к его трусости или чувству самосохранения. Мы все знали, что московский главнокомандующий мог двадцать раз в день выехать из города, не подвергая себя нареканиям или насильным действиям черни, которая, впрочем, никогда и не помыслила бы напасть на него…Граф Ростопчин виновен тем, что он превысил и во зло употребил власть свою и поступил вне закона, предав Верещагина расправе черни, а не окончательному приговору законного суда. …Граф Ростопчин принес Верещагина в жертву народного негодования».

Мнение Вяземского не было услышано отечественными историками. Даже  Дубровин писал: «Умный, ловкий и желавший популярности в глазах народа, граф Федор Васильевич видел в этом новый способ заслужить одобрение москвичей и заранее обрек на жертву переводчика их…».[40]

Тарле обвинял Ростопчина в личной трусости: «14 сентября 1812 г. он попал в невозможное и позорно нелепое положение, прежде всего в глазах несчастных беглецов и ему понадобилось найти козла отпущения. И он убил в этот день человека, которого он принес в жертву во имя спасения самого себя».[41] 

Кизеветтер использовал дело Верещагина, как способ доказать свой вывод о низких моральных качествах графа.[42] Однако он первым обратил внимание на несколько обстоятельств. Во-первых, на то, что Верещагина судили именно как сочинителя, а не как переводчика статьи. Он считал, что перевод этой статьи даже в  обстоятельствах 1812 г.  мог быть лишь проявлением «не совсем осторожной любознательности». Кизеветтер также придерживался мнения, что, судя Верещагина, Ростопчин метил в масонов. Тем не менее, из-за самооговора Верещагина, принявшего вину на себя, генерал-губернатор  лишился возможности раскрыть заговор и позже отомстил купеческому сыну. Впрочем, Кизеветтер не считал, что Ростопчин  - трус. В доказательство этого он приводил два аргумента: Ростопчин сначала смотрел на толпу с балкона, а потом вышел говорить с ней на крыльцо; настроение толпы не было крайне агрессивным, ведь Мутона она не тронула, а Верещагина казнила лишь по  указанию  Ростопчина.

В заключение разбора обстоятельств этого дела, следует отметить, что московский генерал-губернатор преследовал несколько целей: борьба с тайными организациями, подготавливавшими, по его мнению,  почву для прихода Наполеона; недопущение распространения слухов, способствующих возникновению беспорядков в городе; наконец, дело Верещагина было избрано, как способ проведения патриотической работы среди населения, где наказание должно было послужить показательным актом. Виновность Верещагина может быть подтверждена двумя обстоятельствами: во-первых, тем, что его признали таковым государственные судебные органы и позже этот приговор не отменили; во-вторых, в обстоятельствах военного времени, распространение подобного рода документов нельзя воспринимать как незначительный факт, и, безусловно, заслуживает соответствующего наказания.  Факт расправы над Верещагиным, насколько бы аморальным он не казался, также надо оценивать с точки зрения условий военного времени и особенно общей сумятицы 2 сентября 1812 г.

Еще одним важной задачей для Ростопчина являлся контроль и надзор за иностранцами. До войны в Москве проживало более 3 тысяч подданных других государств. В ситуации приближения неприятельских войск к Москве именно они рассматривались как потенциальные союзники Наполеона и вызывали негативную реакцию у населения.

Московский генерал-губернатор действовал в этом случае в рамках действовавшего законодательства. 2 июля 1812 г. вышло высочайшее положение об иностранцах.[43] Оно обязывало оставить в губерниях только тех иностранных подданных, за благонадежность которых возьмет на себя ответственность губернатор. Всех прочих полагалось выслать за границу. Тех, чья депортация могла быть невыгодна для России в силу наличия у них особых сведений, полагалось сослать во внутренние губернии. Поэтому уже 12 июля граф поручил Ивашкину составить подробную ведомость обо всех проживающих в Москве иностранцах.[44] В этой деятельности основными задачами Ростопчин избрал  выявление шпионов, удаление неблагонадежных иностранцев из города и обеспечение лояльности прочих.

Поиск шпионов не был пустой затеей и приносил действенные результаты. Первым кто обратил на себя внимание московского генерал-губернатора стал доктор Сальваторе, которого сам Ростопчин именует не иначе как «опасным мерзавцем». В письме императору от 7 июня он сообщал, что Сальваторе получал каждый год от французского правительства по 6 тысяч ливров, а фельдмаршал Гудович попал от него в полную зависимость.[45] Граф посчитал нужным задержать Сальваторе, о чем и запросил министра полиции.[46] Ответ не замедлил ждать. Уже 21 июня царь повелел: «…как скоро доктор Сальваторе выедет из Москвы, его арестовать и обобрать его бумаги, но чтобы это так сделано было, чтобы в Москве шуму лишнего по сему делу не было и лучше, чтобы сохранилось в тайне. Его же отправить в Пермь на житье, запретя всякую переписку, и местному начальству иметь за ним строгий надзор».[47] Однако для проведения дальнейшего следствия Сальваторе был передан предшественнику Ростопчина Гудовичу,  которым  было выяснено, что тот действительно являлся французским шпионом, что свидетельствовало из его переписки с Коленкуром.[48] Сальваторе  был под стражей выслан в Пермь. Доказательства в шпионаже были обнаружены и у жившего в Петровском священника Буффа.[49] 3 июля Ростопчин приказал обер-полицмейстеру установить надзор за иностранным купцом К. Вебером, подозреваемом в сотрудничестве с французским правительством.[50]

Деятельность Ростопчина не ограничивалась Московской губернией. Так в письме к министру полиции от 4 июля он обращал внимание на живущего в Тамбовской губернии фабриканта Лиона – француза по происхождению, который ездил к погорелым крестьянам за 50 верст и раздавал им по 500 рублей на двор. Раздача сопровождалась речами о доброте и отзывчивости французов и жадности русских, что, естественно, вызывало раздражение графа.[51] 4 июля  Ростопчин докладывал Балашову, что незадолго до того получил письменное заявление от статского советника Каразина, который в пути встретил некого чиновника, направляющегося в Николаев. Чиновник этот показался подозрительным: плохо говорил по-русски, рассказывал плохие новости. Главнокомандующий тотчас послал за ним майора Чистякова. Краткое следствие, проведенное графом, показало, что подозрительным человеком оказался некий уроженец Нидерландов Шлейден, чиновник 14 класса, служащий на Николаевской адмиралтейской суконной фабрике. В своем выводе о нем граф как всегда краток: «говорит дурно, ломаным языком, очень глуп, в бумагах ничего не найдено, и он посидя два дня на хлебе и воде  за то, что сказывал, будто в Москве все встревожены от войны, отпущен в Николаев».[52]

Для обеспечения благонадежности живущих в Первопрестольной иностранцев московский генерал-губернатор публикует 26 июня «Объявление к аббатам двух католических церквей, находящихся в Москве».[53] В нем граф выражал надежду, что священнослужители, речами и проповедями, убедят прихожан-иностранцев к разумному в такой ситуации поведению.  Действительно в первое время они пытались пойти на контакт с властью,  чтобы улучшить ее отношение к себе. Так они предложили создать особое подразделение гражданской стражи, что и было им разрешено 17 июля.[54] Однако с приближением неприятельской армии к Москве настроения иностранцев сильно изменились.

Согласно императорскому указу Ростопчиным 12 июня из пределов России был выслан некий Огюст д’ Орфлан.[55] Ровно через месяц «за дерзкие слова» поляки Овернер и Реуг были сосланы в Пермь и Оренбург соответственно.[56] Не избежал репрессий и личный повар графа француз Турне, однажды заявивший, что, с приходом Наполеона в России установится порядок. На него сразу же донесли, и 27 июля последовало распоряжение Ивашкину: Турне «за внушения разного рода, клонящиеся к преклонению умов к французам» назначалось 20 ударов плетьми и ссылка в Тобольск.[57] 19 августа «за лживые пророчества» о том, что Наполеон будет в Москве, были выпороты и сосланы в Нерчинск иностранцы Шнейдер и Токе.[58] Даже 31 августа, когда неприятель уже стоял у стен города Ростопчин повелел наказать 50 ударами плетьми и сослать в Сибирь француза Петинета «за дерзкие слова и угрозы».[59]

Ростопчин так оценивал настроения иностранцев. Если в письме нижегородскому генерал-губернатору П.А. Толстому от 31 июля он писал: «У меня все спокойно, но я начал сечь французов, объявя, что если не уймутся, то и вешать буду»,[60] то уже 4 августа вынужден был скорректировать свою позицию: «… у меня также все спокойно как было при Вас, только я принужден был начать сечь французов».[61] 29 августа граф докладывал министру полиции: «…Иностранцы совсем не унимаются, и еще вчера один громко проповедовал бунт, предсказывая все, что сделает Бонапарте здесь, и ругал Государя. Так как обстоятельства чрезвычайные, народ расслаблен и недоволен, что иностранных я не часто наказываю, то послезавтра сего иностранца я прикажу повесить на Конной за возмущение».[62]

С приближением врага возрастало и враждебное отношение москвичей к иностранцам. Так 22 июля на Басманном рынке был избит француз за плохой русский язык.[63] К генерал-губернатору постоянно приводили мнимых шпионов. М.А. Волкова писала 15 августа: «Народ так раздражен, что мы не осмеливаемся говорить по-французски на улице. Двух офицеров арестовали: они на улице вздумали говорить по-французски; народ принял их за переодетых шпионов и хотел поколотить».[64] О негативном отношении простого народа к иностранцам свидетельствовал и сам Ростопчин: «…слово вольность на коей Наполеон создал свой замысел завоевать Россию, совсем в пользу его не действует. Русских проповедников свободы нет, ибо я в счет не кладу ни помешанных, ни пьяных, коих слова остаются без действия. А сего утра один француз, дезертир в последнюю войну, по имени Mouton, живучи в доме доктора Шлегеля, вздумал говорить слуге его: что скоро они будут счастлив, и Наполеон им даст свободу. Вместо благодарности человек русский ударил его по зубам, позвал товарищей, чтобы тащить на съезжий двор».[65] Позже граф отрицал эти факты: «Где та земля, в которой три тысячи шестьсот тридцать французов, живущих в одном токмо столичном городе, готовом уже быть занятым их соотечественниками, могли бы жить не только спокойно, но даже заниматься коммерцией и отправлять свои работы?»[66]

Тем не менее, когда гражданский губернатор Обрезков пришел к нему с сообщением о готовящемся среди горожан заговоре устроить погром на Кузнецком мосту, где находились магазины, принадлежащие иностранцам, Ростопчин решил выпустить пар, и провести публичную акцию высылки из Москвы в Нижний Новгород 40 из них, замеченных «по своим неуместным речам и по дурному поведению».[67]  23 августа при большом стечении народа все они были усажены на барку. Генерал-губернатор, обращаясь к ним, произнес: «Francais! Entrez dans la barque, rentrez en vous memes et n’en faites pas une barque de Charon».[b] 24 августа он злорадно писал нижегородскому губернатору П.А. Толстому: «Скажите Николаю Семеновичу, что я отправил водою в Нижний на барке 57 французов. Ему будет праздник видеть этот ковчег».[68] Следует отметить, что среди высылаемых были не только французы, но и немцы. По профессиональной принадлежности в Нижний Новгород было отправлено 13 учителей, 12 купцов, 3 фабриканта, 2 актера, а также книгопродавец, управляющий типографией, доктор, повар, танцмейстер, обойщик, музыкант, фехтмейстер, портной и даже именитый гражданин.[69]  

Эта акция, осуждаемая некоторыми авторами, например А.А. Кизеветтером, приписывавшему ее низости характера Ростопчина,[70] была в полном согласии с образом действий других чиновников государства. Подозрительными были и петербургские власти. 16 июля Вязьмитиновым было предписано графу собрать сведения об иностранных духовных лицах, вызывающих подозрение.[71] Главные лица русской армии не раз присылали неблагонадежных иностранцев в Москву, полагая, что Ростопчин разберется должным образом. Так Барклаем де Толли были отправлены граф Минуч, который принял звание супрефекта в оккупированной французами Могилевщине и захваченный частями Витгенштейна. Позже им же был отправлен майор Левенштерн по подозрению в шпионской деятельности.[72] Последний, узнав от Ростопчина, в чем его обвиняют, хотел застрелиться, но граф его отговорил.

Однако из всего этого не следует, что Ростопчин бездумно наказывал любого подозрительного иностранца и этому имеются примеры. В конце июля в Москву прислали пойманного в Туле некого Ивана (Жана) Франсуа, не имевшего паспорта. После разбирательства выяснилось, что этот француз перешел в русское подданство еще в 1809 г. и постоянно проживал в Курске, куда и был немедленно возвращен по предписанию генерал-губернатора.[73]

С именем Ростопчина связывается и другая, принимаемая рядом историков за авантюрную история с постройкой большого воздушного шара, авторство которой ошибочно приписывается графу.[74] Автор проекта голландский уроженец Франц  Леппих (Смит), предлагал построить огромный аэростат, который мог бы вместить до 50 человек. По его замыслу шар должен был быть вооружен бомбами, которые предполагалось сбрасывать на французскую армию.

Надо заметить, что с позиций сегодняшнего дня эта идея не кажется фантастичной, более того она вполне реальна и требует только разумного конструкторского воплощения. В 1812 г. к чести гражданских и военных властей России к проекту Леппиха отнеслись с доверием. Император Александр писал Ростопчину:  “Aussitot que Leppich sera pret composez lui un equipage pour sa nacelle d’hommes surs et intelligents et depechez un courrier au general Koutousoff pour l’en prevenir. Je l’ai instruit de la chose. Recommendez, je vous prie, Leppich d’etre bien attentif sur l’endroit ou il descendra la premiere fois, pour ne pas se tromper et ne pas tomber dans la mains l’ennemi. Il est indispensable qu’il combine ses mouvements avec le general en chef”.[c] Интересовался аэростатом и Кутузов.[75]

Работа над шаром велась в шести верстах от Москвы в селе Воронцове и закончилась лишь перед вступлением в город французов. К делу было привлечено множество рабочих, которых охраняло 160 человек пехоты и драгунов. Обстановка таинственности вокруг проекта Леппиха породила множество слухов среди москвичей. Так сначала говорили, что в Воронцове строят подводный корабль, а позже решили, что там изготавливают сельскохозяйственные машины для гражданского губернатора Обрезкова. Несмотря на то, что в августе состоялось испытание уменьшенного опытного образца, все-таки проект не был завершен к началу сентября, и потому все имущество мастерских было эвакуировано в Нижний Новгород.

Считалось, что проект создания шара всего лишь одно из проявлений самодурства графа. Но это далеко не так. По свидетельству М.А. Дмитриева работы над созданием шара начались еще при И.И. Гудовиче, а Ростопчин лишь доводил дело до конца по велению императора.[76] Сам Ростопчин позже называл Леппиха шарлатаном и удивлялся, зачем вообще раздувают эту историю?[77]

Таким образом, на протяжении лета 1812 г. московским генерал-губернатором Ростопчиным проводилась активная работа по поддержанию порядка в Москве и губернии. Восхищенный успехами Ростопчина, император пожаловал ему знак исключительной чести -  эполеты с собственным вензелем и произнес: «Я сам теперь у тебя на плечах».[78] Особое значение придавалось борьбе с распространением слухов, способных произвести беспорядки в городе, прекращению предполагаемой деятельности тайных обществ и контролю над иностранцами, проживающими в Москве. Деятельность и особенно способы, избираемые Ростопчиным, нельзя назвать бесспорными, что проявилось в таких фактах как дело Михаила Верещагина, изгнание некоторых иностранцев, однако при их анализе нельзя забывать, что все они произошли в экстремальных условиях, когда задача обеспечения городского порядка в городе, на который были устремлены взоры всей России и Европы, являлось задачей первоочередной важности, допускающей принятие мер, выходящих за рамки обычных для мирного времени.