Назад

ОРГАНИЗАЦИЯ ОБОРОНЫ МОСКВЫ

Вопрос о непосредственном виновнике оставления  Москвы русской армией в 1812 г. является одним  из самых острых в отечественной историографии. Подобная острота возникает потому, что факты и логика рассуждений зачастую противоречат выводам историков и тем самым создают новую и очень трудную проблему личной вины Ростопчина в гибели древней столицы, многомиллионных потерях казенного и частного имущества.

Ростопчин как генерал-губернатор и главнокомандующий Москвы с самого начала войны внимательно отслеживал возможность военной опасности для города. Первоисточником таких выводов для него являлись сводки боевых действий, личная переписка с Барклаем де Толли и Багратионом. Но, понимая всю опасность такой односторонней информации, граф в конце июля направил в армию титулярного советника Вороненко, одной из основных целей деятельности которого был сбор сведений об истинном состоянии дел.[1] Таким образом, совокупность получаемых из разных источников сведений позволяла Ростопчину даже 12 августа не предполагать возможности приближения неприятеля к столице. Впрочем, осторожность не изменяла ему, и тем же днем он писал Багратиону о намерении начать эвакуацию казенного имущества, если русская армия отступит к Вязьме. [2] События следующих дней изменили его оценку. Хотя назначение Кутузова усилило надежду Ростопчина на счастливое для русского оружия продолжение войны, отступление продолжалось. Кутузов сразу после прибытия к армии писал Ростопчину о намерении защищать столицу.[3]

Практически ничего не зная о планах нового главнокомандующего, генерал-губернатор  18 августа отдал распоряжение о начале подготовке к эвакуации некоторых казенных ведомств, оговариваясь, что вывоз имущества следует начать после особого указания.  Но, для более четких и последовательных действий Ростопчину требовалось знать наверняка о судьбе подведомственного города. 17 августа из Гжатска Кутузов писал графу: «По моему мнению, с потерей Москвы соединена

потеря России». Конечно, такое заявление могло бы успокоить многих, но не Ростопчина, тем более что с момента вступления русской армии в пределы Московской губернии, он попадал в непосредственное подчинение военному командованию. Впрочем, еще оставались большие надежды на генеральное сражение. Накануне его 21 августа главнокомандующий пишет Ростопчину: «Все движения были до сего направляемы к сей единой цели и к спасению первопрестольного града Москвы, - да благословит всевышний сии предприятия наши…».[4] Как видно из переписки, Кутузов старательно избегал вопроса об участи Москвы, ограничиваясь лишь выражением намерений. Не было дано и указаний насчет эвакуации казенного имущества.

Сам Ростопчин, скорее всего уже сильно сомневался в намерении главнокомандующего защищать древнюю столицу, о чем он 24 августа писал нижегородскому губернатору П.А. Толстому.[5] Не наступила определенность и после окончания Бородинского сражения. Вечером 26 августа Кутузов отправил генерал-губернатору  письмо, в котором сообщал о намерении продолжать сражение на следующий день и просил предоставить ему пополнение.[6] Вообще этот день можно назвать переломным во взаимоотношениях Кутузова и Ростопчина. Именно с 26 августа требования главнокомандующего к генерал-губернатору приняли издевательский тон. В этом письме Кутузов не только не предупредил Ростопчина о намерении отступать, но и требовал немедленной присылки пополнения, которое даже если бы оно немедленно вышло из Москвы, не пришло бы к войскам ранее последних чисел августа.

Двусмысленности и неопределенности в таком важном вопросе как безопасность Москвы не могло быть и поэтому генерал-губернатор требовал от Кутузова дать ему четкие инструкции на этот счет.[7] Ответ Кутузова нельзя назвать определенным: «Ваши мысли о сохранении Москвы здравы и необходимо представляются».[8]

Тем временем, после одержанной, по словам главнокомандующего,  победы над Наполеоном, русская армия отступала к Москве, хотя это отступление  больше походило на бегство. В пользу этого свидетельствуют и скорость передвижения – 110 километров за 5 дней и ужасный беспорядок, царивший в войсках. Как вспоминал  Барклай де Толли, в эти дни части отступали хаотично, без всякой диспозиции, без командиров, повинуясь общему направлению движения. Хаос достиг такого размаха, что среди армии невозможно было найти даже Главный штаб.[9] Ежедневно тысячи солдат покидали свое расположение, чтобы предаться грабежу, о чем свидетельствует переписка между Кутузовым и Ростопчиным, предпринимавшим все возможные меры для его прекращения. 30 августа деморализованная русская армия подошла вплотную к столице. Московский генерал-губернатор немедленно отправился к фельдмаршалу. Ординарец Кутузова князь А.Б. Голицын так описывал их свидание в деревне Мамоново: « После разных обоюдных комплиментов, говорено о защите Москвы. Решено было умереть, но драться под стенами ее. Резерв должен был состоять из дружины Московской с крестами и хоругвями. Растопчин уехал с восхищением и в восторге своем, как не был умен, но не разобрал, что в этих уверениях и распоряжениях Кутузова был потаенный смысл. Кутузову нельзя было обнаружить прежде времени под стенами Москвы, что он ее оставит, хотя он намекал в разговоре Ростопчину».[10] Из воспоминаний близкого к Кутузову человека мы можем выяснить очередную странность в поведении фельдмаршала. Даже в эти критические для Москвы дни он не сообщил своих планов  ее генерал-губернатору, то есть должностному лицу, от которого, напротив, нельзя было ничего скрывать, так как от его личного участия во многом зависела военная удача армии.

Это странность повторилась и 1 сентября, когда Кутузов, вопреки мнению своих генералов[11] не пригласил на военный совет Ростопчина. Московский генерал-губернатор, главнокомандующий Москвы, генерал от инфантерии, наконец, человек, больше всех сделавший для обороны города и все еще обладающий большими возможностями оказания помощи армии как материально, так и посредством созыва вооруженных москвичей, был просто проигнорирован главнокомандующим. Причем идея сбора горожан для битвы у стен города, часто принимаемая историками за один из фантастических замыслов московского генерал-губернатора всерьез рассматривалась не только им. С Ростопчиным был полностью согласен и Багратион.[12] Даже Кутузов первоначально воспринял предложение графа вооружить москвичей с энтузиазмом, о чем он и писал  17 августа Ростопчину.[13] Надо отметить, что в этом случае, вероятно, Кутузовым были неправильно поняты обещания московского генерал-губернатора, который действительно рассчитывал на восьмидесятитысячное ополчение, формируемое под его руководством в соседних губерниях, и, отдельно, на энтузиазм нескольких тысяч горожан, которые должны были быть созваны непосредственно перед сражением у стен города, но никак не раньше. О реальной оценке своих сил Ростопчин сообщал Кутузову 22 августа: «…у меня за исключением неизвестного и мне числа жителей Москвы и ее окрестностей есть до 10000 обмундированных и больше половины обученных рекрут».[14]

Следует вспомнить и еще одно обвинение в адрес Ростопчина: обвинение в непоследовательности, несоответствии заявлений и реальных действий. Граф, так долго носившийся с идеей народной битвы, по свидетельству Глинки, еще 30 августа, во время составления своего знаменитого «Воззвания на Три Горы», заявил: «У нас на трех горах ничего не будет».[15] В упомянутой афише Ростопчин призывал москвичей на защиту древней столицы и всей русской земли. «…Вооружитесь, кто чем может, и конные, и пешие; возьмите только на три дни хлеба; идите с крестом; возьмите хоругви из церквей и сим знамением собирайтесь тотчас на Трех Горах; я буду с вами, и вместе истребим злодея».[16]

Однако сам граф не появился у Трех Гор, чем впоследствии были весьма недовольны москвичи. Отражением этого может служить анекдот, приводимый  Дмитриевым, об якобы имевшем место разговоре между генерал-губернатором и князем Шаликовым. Вскоре после ухода французов Ростопчин вызвал его к себе, чтобы узнать, почему тот остался в Москве? Ответ Шаликова носил оскорбительный характер: «Как же мне можно было уехать! Ваше сиятельство объявили, что будете защищать Москву на Трех Горах со всеми московскими дворянами; я туда и явился вооруженный; но не только не нашел там дворян, а не нашел и Вашего сиятельства!»[17] Более серьезное свидетельство оставил московский чиновник Бестужев-Рюмин, который 31 августа оказался возле Пресненской заставы, откуда начиналась дорога на Три Горы. «Боже мой! С каким сердечным умилением взирал я на Православный русский народ, моих соотечественников, которые стремились с оружием в руках, дорого от корыстолюбивых торговцев купленным; другие шли с пиками, вилами, топорами в предместье Три Горы, чтобы спасти от наступающего врага Москву, колыбель православия и гробы праотцов, и с духом истинного патриотизма кричали: «Да здравствует батюшка наш Александр!» Малейшая поддержка этого патриотического взрыва, и Бог знает, вошел ли бы неприятель в Москву? Народ был в числе нескольких десятков тысяч, так что трудно было, как говорится, яблоку упасть, на пространстве 4 или 5 верст квадратных, кои с восхождением солнца до захождения не расходились в ожидании графа Растопчина, как он сам обещал предводительствовать ими; но полководец не явился, и все, с горестным унынием, разошлись по домам».[18]

Какими же мотивами в этом случае руководствовался Ростопчин? Странно, что, уже предполагая печальную участь столицы, и при полной уверенности в том, что сражения не будет, он, тем не менее, созывал москвичей на помощь армии. Однако такое решение объясняется достаточно просто: во-первых, все еще сохранялись надежды на сражение под Москвой, в таком случае московский генерал-губернатор предпринял, то, что давно обещал, оказав тем самым, реальную поддержку армии; во-вторых, выражение народного энтузиазма могло оказать моральное воздействие на военное руководство при выборе дальнейших действий.

Следует отвергнуть и мнение о двуличности московского генерал-губернатора, который будто бы писал свое «Воззвание на Три Горы» и созывал народ на битву в погоне за популярностью и для создания лжепатриотического эффекта, чем обманул москвичей, так как никакого народного сражения не планировал и сам не собирался в нем участвовать. В пользу этого свидетельствовали, в основном, упомянутые Глинкой слова графа: «У нас на трех горах ничего не будет». Но такая версия верна лишь в том случае, если исследователем заранее принят, как основа для выводов, тезис о низких моральных качествах Ростопчина. Если же рассматривать московского генерал-губернатора как минимум, как реально оценивающего ситуацию деятеля, то становится ясно, что эти слова выражают его большие сомнения в намерении фельдмаршала воспользоваться помощью горожан. Граф прекрасно понимал, что при любых обстоятельствах без поддержки армии, патриотическая инициатива москвичей может привести лишь к кровавой бойне и этим можно объяснить и его неявку на Три Горы. Ростопчин не хотел приободрять собравшихся своим появлением, ведь именно его, как свидетельствует Бестужев-Рюмин, видели вождем москвичи. Генерал-губернатор не появился, москвичи разошлись, и возможно это обстоятельство спасло многим из них жизнь.[19] И не вина Ростопчина, в том, что Кутузов пренебрег патриотическими чувствами горожан и не воспользовался несколькими десятками тысяч вооруженных людей, настроенных умереть у стен священного города. 

О решении Кутузова оставить Москву неприятелю, Ростопчин был извещен поздно вечером  1 сентября. Генерал-губернатор сразу же направил уже упоминавшегося Вороненко в Фили, чтобы сообщить о начале движения неприятельских войск.[20] Тем временем он приказал употребить все имеющиеся подводы для вывоза раненых. Полицейским было поручено разбивать бочки с вином. Тогда же возмущенный вероломством Кутузова он отправляет императору письмо, из которого Александр I и узнал об оставлении города.[21]

Итак, древняя столица России была оставлена русской армией. Хотя, последующие события показали, что именно на ее руинах была приготовлена могила для наполеоновских планов, тем не менее, сам факт сдачи Москвы и современниками и позднейшими авторами рассматривался как тяжелейший эпизод в отечественной истории. Вопрос, как случилось, что французы захватили один из двух крупнейших политических, экономических, культурных и военных центров Российской империи, к тому же находящийся в значительном отдалении от государственной границы рассматривался большинством авторов, пишущих об Отечественной войне 1812 г. Надо отметить, что данную проблему обычно рассматривают в двух плоскостях, в поиске иных вариантов развития событий, и в поиске конкретного виновника. Последнее, впрочем, не лишено логики, так как к падению Москвы непосредственно причастны, исключая Наполеона, московский генерал-губернатор и главнокомандующий русской армии.

Советская историография в лице  Бескровного и  Жилина исходила из предположения об имевшемся у Кутузова  плане контрнаступления. Согласно ему русская армия, значительно обескровившая в Бородинском сражении неприятельские войска, должна была отступить к Москве, там соединиться с частями ополчения, вооруженными москвичами, и новыми сформированными полками и после набранного перевеса в живой силе дать новую битву противнику. Сражение у стен Москвы в этом случае должно было закончиться непременным поражением Наполеона и дать начало блистательному контрнаступлению русской армии. Но планам Кутузова  не суждено было сбыться, так как чиновники не подготовили необходимых резервов. Фельдмаршал, собиравшийся дать решительную битву у стен Москвы, обнаружил, что не имеет ни поддержки частей народного  ополчения, ни вооруженных горожан, ни армейских полков. Более того, город был не готов к обороне. Все это заставило Кутузова предпринять единственно верное решение – оставить древнюю столицу, чтобы сохранить армию. Главными виновниками такого положения, по мнению Бескровного и Жилина являлись Александр I и Ростопчин, причем последний в связи с его непосредственным участием в указанных событиях оказался более причастен к трагедии.

Подобную трактовку событий нельзя не считать односторонней. Ведь, как известно, Ростопчин выступал как решительный противник сдачи города, а соответствующее решение было принято Кутузовым, на военном совете, на который генерал-губернатор даже не был приглашен. Все это дает основание для подробного разбора всех обстоятельств оставления Москвы.

Первым из них является предположение, что Ростопчин неудовлетворительно выполнил работу по организации народного ополчения, не предоставил Кутузову обещанной поддержки вооруженных москвичей у стен города. Данный вопрос подробно рассмотрен в соответствующем разделе, где показано, что московским генерал-губернатором были предприняты все возможные меры для скорейшего сбора и подготовки частей ополчения. Москва и Московская губерния, непосредственно находившиеся под руководством Ростопчина, проявили беспримерный патриотизм, и уже  26 августа в распоряжение русской армии поступило около 25 тысяч ратников, не менее 19 тысяч из которых приняли непосредственное участие в Бородинском сражении. К концу августа возможности Московской губернии были практически исчерпаны. Ополченческие полки сопредельных губерний к 1 сентября уже были на пути к Москве или находились в пунктах, назначенных военным командованием.

Не вполне обоснованным можно полагать и вывод о боязни Ростопчина вооружать горожан. Известно, что еще 18 августа он публично объявил о свободной продаже оружия из запасов арсенала. Причем цена на него была значительно (в 30-40 раз!) ниже, чем рыночная. Таким образом, любой москвич, желавший вооружиться, мог свободно сделать это. Московский генерал-губернатор, впрочем, организовав именно продажу, а не раздачу оружия, сознательно создавал препятствие на пути вооружения самых бедных слоев населения, от которых мог в этом случае ожидать не взрыв патриотических чувств, а попытку воспользоваться хаосом и беспорядком этих дней для грабежа и возмущений. Цена, установленная в арсенале, делала доступным ружья и сабли работающим москвичам и мелким хозяевам, но не нищим и обитателям притонов. В любом случае нельзя идеализировать моральные качества этих слоев горожан, даже в условиях военной опасности, как это делали многие авторы, а взять в расчет тот фактор, что риск возникновения возмущений в тылу русской армии был слишком велик, чтобы не установить защитный имущественный барьер на пути желающих вооружиться. 

Нельзя и воспринимать вооруженных москвичей как реально существующую военную единицу, вполне боеспособную и  хорошо организованную, как это делали Кутузов, предлагавший направить их к Звенигороду, и многие авторы. Именно в способе организации и подготовленности их коренное отличие от ранее сформированного московского ополчения, кстати, также рассматриваемого  многими критиками Ростопчина как неполноценную боевую единицу. Тем не менее, ратники прошли кратковременную подготовку, были одинаково вооружены, экипированы, и что главное, разделены на подразделения. Москвичи же рассматривались генерал-губернатором как экстренная помощь армии, стихия, способная в смертельной схватке, решающей судьбу не только их родного города, но и России, пусть и путем собственной гибели, но отвлечь на себя несколько десятков тысяч неприятельских солдат, чем, несомненно, помочь русским войскам. Сражение под Москвой должно было стать именно народной битвой, битвой единения горожан-патриотов  и армии. В силу этого и созыв москвичей должен был состояться не заранее, а непосредственно в критический день, что и было сделано Ростопчиным 30 августа. Дилетантизмом можно назвать мнение, будто эта плохо организованная и вооруженная, стихийная масса людей, могла самостоятельно, без помощи регулярных войск, составить хоть какую-то конкуренцию закаленной в боях французской армии.

Одним из заблуждений, кочующим из издания в издание, является заключение о том, что Ростопчин обещал Кутузову предоставить возле Москвы восемьдесят тысяч новых ополченцев, жителей города и губернии. В письме генерал-губернатору от 30 августа фельдмаршал называет их «дружиной московской», а еще раньше 17 августа пишет: «Вызов восьмидесяти тысяч сверх ополчения вооружающихся добровольно сынов отечества есть черта, доказывающая дух россиянина и доверенность жителей московских к их начальнику, их оживляющего».[22] Эти письма дали авторам основание заявлять о будто бы хвастливом поведении и даже об обмане Ростопчина, на основании ложных заявлений которого Кутузов, неверно оценил возможности обороны Москвы, что и дало фельдмаршалу моральное право в дальнейшем игнорировать генерал-губернатора при принятии важнейших решений. Первым, кто назвал в документе цифру в восемьдесят тысяч, был Александр I, полагавший после беседы с Ростопчиным, что Москва и губерния выставит дополнительное ополчение.[23] Позже эта цифра неоднократно повторялась, авторами, как положительно, так и отрицательно, относившимися к генерал-губернатору, и  ни разу не подвергалась сомнению. Однако автор имеет основание сделать это, полагая, что в данном случае произошла банальная путаница понятий. Ростопчин, царь и Кутузов, говоря о «дружине московской» вкладывали в этот термин совершенно разные значения. Для начальника первого округа народного ополчения, включавшего кроме Московской, еще целый ряд окрестных губерний, и Тверское, и Рязанское, и Владимирское ополчения являлись ничем иным, как московской военной силой, которая по приблизительным расчетам, могла насчитывать за исключением непосредственно московского земского войска, никак не меньше восьмидесяти тысяч ратников, о чем Ростопчин уверенно сообщал и императору, и позже Кутузову.  Но и для Александра I, и для будущего фельдмаршала термин «московская» означал, сформированная непосредственно в Москве и столичной губернии. Поэтому можно рассматривать как вполне истинные и обещания Ростопчина, лучше других знавшего истинные возможности губернии, и недоумение Кутузова, полагавшего, что под стенами древней столицы он найдет восемьдесят тысяч вооруженных москвичей.

Вторым аргументом критиков Ростопчина был тезис о будто бы имевшем место срыве московским генерал-губернатором снабжения армии, несмотря на многочисленные просьбы Кутузова. Приближение русской армии к древней столице  потребовали особенно тесного сотрудничества московской администрации с военным командованием. Первостепенной задачей для генерал-губернатора становилось обеспечение войск всем необходимым, тем более что по всем вопросам Кутузов сносился лично с ним. Просьбы слались ежедневно, и генерал-губернатор их выполнял по мере возможности. 

Так 20 августа фельдмаршал просил прислать  дополнительный запас сухарей.[24] 21 августа потребовал шанцевый инструмент.[25] 26 августа в разгар Бородинского сражения Кутузов отослал Ростопчину распоряжение: «…немедленно прислать из арсенала на 500 орудиев комплектных зарядов, более батарейных».[26] Вечером того же дня главнокомандующий отправил письмо, в котором сообщал, о намерении продолжить сражение на следующий день и просил доставить  пополнение.[27] 27 августа он извещал о намерении отступить к Москве и запрашивал: «…Все то, что может дать Москва в рассуждении войск прибавки артиллерии, снарядов и лошадей и прочего, имеемого ожидать от верных сынов отечества, все бы то было приобщено к армии, ожидающей сразиться с неприятелем».[28] В тот же день он потребовал еще 500 лошадей для артиллерии.

Ростопчин исправно снабжал армию. 22 августа он писал Кутузову: «По извещению Вашей светлости я приступил тотчас к изготовлению сухарей и могу на один месяц напечь и изготовить с доставлением на 120 тысяч, то есть 30 тысяч четвертей муки».[29] Позже граф вспоминал, что в течение тринадцати дней августа, каждое утро по 600 телег, нагруженных сухарями, крупой и овсом отправлялись к армии.[30] 25 августа он сообщал, что шанцевый инструмент для рабочих куплен и отправлен.[31] 27 августа граф приказал срочно отправить в Можайск артиллерийские заряды  в ящиках. На это выделялось по 3-4 лошади, а отправка была взята под личный контроль графа.[32] 29 августа Ростопчин выслал в армию 26000 снарядов для пушек.[33] Тогда же к Можайску выступили два полка, на следующий день еще один. Наконец, 30 августа в действующую армию было направлено 500 лошадей для артиллерии, четыре батарейных роты, 26 000 снарядов, 4600 человек под командованием генерал-майора Миллера, 100 артиллеристов из ополчения и запас сухарей на десять дней.[34]

Тем не менее, армия испытывала серьезный недостаток в оружии и провианте, что давало основания подозревать московского генерал-губернатора в сознательном срыве поставок, задержке исполнения просьб Кутузова. Рассмотрим эти обвинения. Так 23 августа Кутузов приказал разместить на каждой почтовой станции от Можайска до Москвы по  1000 подвод.[35] Всего требовалось 4 000 подвод.[a]  И хотя 25 августа Ростопчин доложил об исполнении,[36] 27 августа Кутузов писал с недовольством, что не обнаружил в Можайске ни одной подводы.[37] Надо отметить, что в этом случае вина генерал-губернатора не очевидна. 22 августа Ивашкин разослал частным приставам циркулярное предписание с требованием проявить усердие в сборе подвод.[38]Наем большого количества подвод для армии, в ситуации, когда из Москвы началась стихийная эвакуация, был чрезвычайно трудным делом, так как извозчики предпочитали спекулятивные цены, предлагаемые москвичами,  казенным тарифам, тем не менее, эта задача была решена,  и подводы выехали из города 25 августа. Учитывая расстояние до Можайска в 105 километров, подводы должны были прибыть и прибыли вечером  27 августа. Некоторые запросы Кутузова следует назвать, по меньшей мере, странными, отнимавшими время и средства. Так требование от 27 августа, то есть когда сражение уже было закончено о присылке шанцевого инструмента является бессмысленным в случае, если фельдмаршал не собирался вовсе давать новое сражение у стен Москвы и странным в противном, ведь тогда разумнее было бы приготовить инструмент в городе и подвезти его непосредственно на место будущей битвы.

В то же время значительная часть отправляемого к армии провианта и оружия не могло достигнуть адресата по вине самого военного командования из-за грабежей, совершаемыми казаками, солдатами, шайками мародеров. Хотя факт мародерства был отмечен и Кутузовым еще перед Бородиным[39] грабежи не прекращались. 22 августа Ростопчин писал Кутузову: «По извещению вашей светлости я приступил тотчас к изготовлению сухарей и могу на один месяц напечь и изготовить с доставкою на сто двадцать тысяч, то есть тридцать тысяч четвертей муки. Но прошу вас принять скорейшие меры для очищения дороги московской от обозов и разбоев: без того целые транспорты попадут в руки мародеров и казакам».[40] Следующий подобный документ датирован 23 августа: «Отправления сделались невозможными по причине разъезда ямщиков и страха ехать к войскам без возврата, ибо подводы там задерживаются».[41] От 24 августа: «Вчерашний еще день приступил я к исполнению требований ваших наймом тысячи или более подвод помесячно, для употребления при армиях на подвоз провианта, и надеюсь при первом отправлении известить вас об успехе. Но если за армией будут происходить подобные бывшим беспорядки, то я вам ни за что отвечать не могу. И сношения от грабежей со столицей прервутся…».[42] От 25 августа: «Требуемые   лошади по тысяче на каждой станции от Москвы до Можайска выставлены будут, и наряд уже сделан. Но в Можайске, оттого, что три пограничные уезда отошли в военное распоряжение, наряду сделать невозможно, и для сего соблаговолите от себя сделать предписание.  Наем помесячно тысячи и более лошадей, для употребления при армии, я очень успешно произвел. Завтра заключу контракт, который к вам отправлю, и с ними лошадей с повозками, положа на них готовые сухари. Инструменты для рабочих, т. е. лопатки и буравы, по требованию вашему куплены и сегодня же отправлены. Можайский и Волоколамский уезды разогнаны казаками и провожающими раненых. Доказательством то, что несколько лошадей, их привезших, остались без хозяев. Если беспорядки сии продолжатся, то ни за что по дороге отвечать не можно. И  я бы желал, чтобы при отправлении обозов, им дано было направление не через Москву и в приставы надежный и уважаемый человек».[43]

Просьбы Ростопчина остались без внимания Кутузова. 29 августа генерал-губернатор сообщал Балашову: «Распоряжения в подводах совсем расстроены и страх жителей деревенских и беспорядки в армии, позади ее казаки, раненые и проводники грабят по деревням».[44] В этой ситуации, именно Ростопчин предпринял меры для предотвращения грабежей,  расставив через каждые 20 верст Смоленской дороги роты формирующихся полков.[45]

Таким образом, деятельность московского генерал-губернатора по снабжению армии нельзя назвать неудовлетворительной.  Перебои в доставлении провианта и оружия стали следствием общей кризисной ситуации и грабежей, совершавшихся в тылу русской армии.

Последним важным обстоятельством в установлении виновности московского генерал-губернатора в оставлении города, является получение ответов на следующие вопросы: как Ростопчин относился к идее сдаче древней столицы и собирался ли Кутузов защищать Москву?

Известно, что из всех высокопоставленных российских  государственных и военных чинов, находившихся в эпицентре событий конца августа-начала сентября 1812 г., именно Ростопчин являлся наиболее решительным и последовательным противником сдачи Москвы. По словам Вяземского, «Душа Ростопчина скорбела о потере Москвы».[46] Возможно, именно поэтому он не был приглашен на военный совет в Филях, хотя за это выступали многие генералы. Скорее всего, при принятии важного решения Кутузов опасался иметь столь влиятельного оппонента, владевшего хорошей и убедительной речью, знавшего истинное положение дел в городе, а потому способного привлечь на свою сторону большинство участников совета. Мнение ряда авторов, что высказываемая публично генерал-губернатором идея народной битвы и обороны Москвы, не имела под собой оснований и была вызвана лишь враждебным отношением к Кутузову, основана, вероятно, лишь на устоявшемся выводе о низких моральных качествах Ростопчина. Кому как не начальнику древней столицы было знать, что Москва была способна обороняться!     

Как уже было показано выше, московским генерал-губернатором поддерживалась идея народной битвы у стен древней столицы. Для достижения этой цели была развернута активная патриотическая работа среди населения, а с приближением неприятельской армии к городу и продажа оружия по доступным ценам. В двадцатых числах августа именно Ростопчин, а не Кутузов приказал ополчениям сопредельных губерний двигаться к Москве,[47] хотя по диспозиции они должны были располагаться в удаленных уездных городах. На фоне развернувшейся масштабной эвакуации казенных учреждений и ценностей, только арсенал, и это бросалось в глаза, не был подготовлен к вывозу, а продолжал свою работу, что явно свидетельствовало: в день сражения он будет исправно снабжать армию оружием и боеприпасами. Даже сама эвакуация подтверждала возможность сражения, а не сдачи Москвы. Генерал-губернатор мог предполагать, что бой возможно перекинется и на городские улицы и потому заранее начал вывоз казенного имущества.

Теперь следует попытаться ответить на вопрос: собирался ли вообще Кутузов защищать столицу? Ведь в этом случае прояснятся все странности их взаимной переписки в последние числа августа; станет ясно, хвалился ли Ростопчин, завышал ли собственные возможности помощи армии, или же фельдмаршал прямым обманом или в силу отсутствия определенных планов ввел в заблуждение московского градоначальника, то есть человека, с которым при намерении защищать город фельдмаршал должен был делиться самыми сокровенными планами.

В любом случае данная переписка свидетельствует не в пользу Кутузова. Критические обстоятельства того времени требовали полного взаимодействия между главнокомандующим армией и военным губернатором в таком вопросе как защита важнейшего города империи. Должны были быть исключены даже малейшие недомолвки, не говоря уже об обмане и сокрытии планов. В этом случае именно позиция Кутузова порождала недоверие и стала причиной масштабной трагедии. Как ни странно, именно такой образ мышления фельдмаршала, не только не вызвал осуждения историков, но и получил оправдание: Кутузов будто бы имел моральное право игнорировать Ростопчина, которого ненавидел и презирал за низкие личные качества. Подобная логика лишена основания. Во-первых, до определенного момента в их взаимоотношениях не было даже намека на вражду. Как ниже будет рассмотрено, своим назначением Кутузов во многом  был обязан Ростопчину, и вероятно он знал об этом. Позже он просил генерал-губернатора позаботиться о своей дочери и внуках, что еще раз отражает степень существовавшего между ними доверия. Во-вторых, в данном случае на кону стояли не дворцовые интриги и не личные отношения двух влиятельных господ, а судьбы и интересы государства, жизнь и имущество многих людей. Действия Ростопчина в эти дни носят более последовательный характер. Желание узнать, будет ли город сдан французам, это не пустая трата времени, это не способ досадить Кутузову, или тем более воспрепятствовать его планам, это, прежде всего, желание узнать судьбу Москвы. Ведь если  выезд москвичей осуществлялся стихийно, то вывоз казенного имущества требовал серьезной подготовки и соответствующего распоряжения. Мнение, что Ростопчин в этом случае не был достаточно деятельным, что он должен был сам принять решение об эвакуации, не перекладывая его на плечи фельдмаршала, нельзя назвать оправданным в силу нескольких обстоятельств. Во-первых, это было одним из важнейших в те дни дел, то есть в любом случае достойным внимания главнокомандующего. Во-вторых, после вступления русских войск в пределы Московской губернии Ростопчин поступал в подчинение Кутузову, и потому в силу обстоятельств должен был ожидать соответствующего распоряжения. В-третьих, начало эвакуации могло значительно повлиять на моральное состояние москвичей, вызвать панику и бегство. Генерал-губернатор лучше других понимал это, и потому ожидал окончательного решения судьбы Москвы. Со своей стороны он сделал все для того, чтобы вывоз казенных учреждений не был хаотичным, еще 18 августа, когда падение столицы считалось маловероятным событием, отдав приказ о подготовке к эвакуации ряда учреждений. Из приведенных рассуждений следует, что именно Кутузов, а не Ростопчин переступил нравственную черту. И этому есть подтверждение. Ряд известных документов, а именно корреспонденция главнокомандующего русской армией, дают основания предположить, что, по крайней мере, до 30 августа у него не имелось никакого плана относительно дальнейшей судьбы Москвы. Конечно, данный вывод вступает в противоречие с распространенными версиями о наличии у Кутузова плана обороны древней столицы с последующим переходом в контрнаступление, или о заранее задуманном плане флангового маневра, где Москва должна была сыграть роль своеобразного капкана для французской армии.

В пользу первой версии говорят следующие документы. Известно, что 21 августа Кутузов сообщил Ростопчину об одной из главных своих целей – «спасение первопрестольного града Москвы».[48] На следующий день он писал: «…и ежели  буду побежден, то я пойду к Москве, и там буду оборонять столицу».[49] Уже после Бородино, 27 августа, фельдмаршал прямо заявил о дальнейших намерениях: «…притянув к себе столько способов, сколько можно только получить у Москвы выдержать решительную, может быть, битву…».[50] В последних числах августа фельдмаршал пытался подтянуть к Москве армейские резервы.[51] Есть и еще один любопытный документ. 28 августа он приказал калужскому губернатору П.Н. Каверину все казенное имущество за исключением провианта отправить через Подольск в Москву.[52] То есть, по мнению Кутузова Белокаменная более безопасное место, чем Калуга. Все это вроде бы свидетельствует о его намерении дать сражение под Москвой.

Однако подобный вариант развития событий можно отвергнуть в силу простой логики. Странно, что опытный полководец, зная трудности с выбором достойной позиции для сражения, с которыми уже столкнулся один раз, зная все недостатки ландшафта средней полосы, заранее не позаботился об ее выборе. В этом случае еще вечером 26 августа, а, в крайнем случае, утром 27 он уже должен был направить к Москве соответствующих офицеров, которым доверял, а не Беннигсена, выехавшего позже. Миссия Беннигсена была заранее обречена, хотя бы в силу враждебных отношений с фельдмаршалом. Выбранную позицию, а ведь предстояла решительная битва, следовало заранее укрепить, и в этом деле не могло быть более способного помощника, чем московский генерал-губернатор, располагавший соответствующими возможностями. В этом случае, под Москвой русская армия обладала бы прекрасной и хорошо укрепленной позицией. Но подобных распоряжений от Кутузова не поступало, и это довольно странно для опытного и способного полководца, каковым мы его считаем.

Отсутствие в переписке четких инструкций для московского генерал-губернатора относительно будущего сражения, очевидно, давало Ростопчину основания для сомнений в судьбе города, и принятия подобных заявлений за выражение намерений, а не четкий план. В случае окончательного решения дать сражение под Москвой Кутузов должен был дать исключающий варианты ответ, о чем и просил его Ростопчин. В этом случае его план не вступал бы в противоречие ни с мыслями московского генерал-губернатора, ни царя, ни армии, ни, тем более, русского народа. Еще более странным было ожидать от них противодействия. Наоборот, зная деятельный характер Ростопчина, можно предположить, что соответствующее извещение было бы тотчас распространено по городу через афиши, что, несомненно, значительно подняло бы авторитет главнокомандующего, и, кроме того, генерал-губернатор немедленно бы начал приготовления к битве.  Именно отсутствие соответствующих распоряжений о подготовке к сражению говорят о полной неопределенности в действиях Кутузова, царившей даже 1 сентября.[53]

Рассмотрим другой версию развития событий: главнокомандующего заранее предполагал оставить Москву. Однако Первопрестольная не шахматная фигура. Для подобной жертвы Кутузов должен был иметь достаточные основания. Согласно его же версии, изложенной в письме Александру I от 4 сентября[54], существовали три причины для подобного решения: необходимость сохранить армию, спасти от разрушения столицу и фланговый маневр, перекрывавший сообщения французской армии и сохраняющий коммуникации русской. Данные основания не выдерживают критики. Известно, что если при Бородине русские войска имели, более чем 20 тысячный перевес над французами,[55] то после битвы, где по данным русской стороны неприятель потерял от 50 до 58 тысяч человек, Наполеон располагал в лучшем случае чуть больше чем 80 тысячной армией, а Кутузов с потерями в 45,6 тысяч имел около 90 тысяч солдат и офицеров. Численность, как русских, так и французов к 1 сентября не могла значительно измениться, так как не было ни одного крупного боя. Кутузов наверняка знал, что в ближайшие дни к Москве подойдут земские полки окрестных губерний первого округа народного ополчения. Предположение, что он не имел подобных сведений, говорит о его неспособности к руководству армией. Московским генерал-губернатором была предложена помощь нескольких десятков тысяч вооруженных москвичей, которые хоть и не имели серьезных боевых качеств, однако вполне были способны отвлечь на себя некоторое число неприятельских солдат. И, наконец, надо отметить, что в данном сражении немалое значение имело бы моральное состояние армии, которая, сражаясь за священный для русских город, наверняка проявила бы еще более высокие боевые качества, чем при Бородине. Именно такое благоприятное стечение обстоятельств Кутузов принимает за невыгодное. В этом случае очевидно одно из двух, или главнокомандующий панически боится нового сражения с Наполеоном, или за пять дней после Бородинского сражения численность и боеспособность русской армии  значительно изменилась за счет дезертирства и падения дисциплины. О последнем свидетельствует как переписка самого Кутузова, так и Ростопчина и воспоминания некоторых других участников событий. Но в таком случае опровергается распространенный вывод о моральной победе русских при Бородине. Высокий моральный дух, дезертирство и мародерство не являются совместимыми понятиями. В любом случае способность Кутузова управлять ситуацией вызывает много вопросов, или он обманул царя и всю Россию своим заявлением о победе, или он совершенно не контролировал вверенную ему армию.

Известны и меры предпринятые Кутузовым для спасения столицы. 2 сентября по улицам города мчались на лошадях посланные фельдмаршалом люди, которые кричали обывателям «Спасайтесь!». Вообще мысль о том, что сдача Москвы неприятелю может хоть как-то способствовать сохранению города, кажется, по меньшей мере, странной.

Ну и самым главным аргументом в этом случае является план флангового маневра. Известно, что его осуществление стало одним из основных источников победы.[b] Автор не собирается подвергать сомнению этот вывод, но, тем не менее, предполагает, что в день оставления Москвы, Кутузов не имел вообще никакого плана действий. В пользу такого вывода свидетельствуют некоторые документы. Во-первых, уже упомянутое донесение императору о причинах оставления Белокаменной. На это письмо следует обратить особое внимание, и даже не потому, что после оно было воспринято как один из образцов враждебного отношения Ростопчина к фельдмаршалу, оставим это на совести историков, а по другой важной причине: Кутузов боится или не желает сообщать о своем решении императору до 4 сентября. Почему же? Наиболее вероятны две версии: первая – он специально тянул время, чтобы без вмешательства посторонних лиц осуществить давно задуманный план; вторая – он просто не знал, как дальше повернутся события, то есть не имел никаких планов, и ждал благоприятной ситуации, чтобы иметь возможность отрапортовать царю. Впрочем, первая версия опровергается простым размышлением: имея таких недоброжелателей как Ростопчин и Беннигсен, он должен был понимать, что о любом его решении немедленно сообщат императору. Даже если бы Александр I пожелал бы воспрепятствовать действиям главнокомандующего, у Кутузова в запасе имелось несколько дней, затраченных на перемещение курьеров, за которые он мог осуществить любое мероприятие. Кроме того, надо отметить определенную неразбериху в приказах для различных полков, относительно направления дальнейшего движения армии. Из Москвы части выводились, как по Рязанской, так и по Владимирской дороге. 1 сентября Кутузов предписывал Лобанову-Ростовскому направить вновь сформированные полки во Владимир.[56] На владимирскую дорогу был отправлен и полк генерал-лейтенанта А.А. Клейнмихеля.[57] Создается впечатление, что главнокомандующий не нуждается в пополнении. Но самое большое сомнение вызывают его распоряжения генерал-майору Н.А. Ушакову. 29 августа Кутузов приказывает ему с 8 батальонами пехоты и 12 эскадронами кавалерии выступить через Серпухов к Москве,[58] то есть на тульскую дорогу. 1 сентября следует новое распоряжение Ушакову: вести войска на рязанскую дорогу.[59] Странно, что полководец, собирающийся вести войска  на тульскую дорогу, приказал  Ушакову не ждать его  под Подольском, а сделать значительный крюк на рязанскую дорогу. Все это говорит об отсутствии какого-либо плана у Кутузова, по крайней мере, 1 сентября, то есть в день принятия решения о сдаче Москвы.

Сама идея флангового маневра осложнялась важным обстоятельством: русская армия должна была ускользнуть от неприятеля. Как сделать незамеченным перемещение нескольких десятков тысяч вооруженных людей на пространстве громадной русской равнины? Ответ на этот вопрос пришел в голову Кутузову только 4 сентября, и для такого вывода имеется одно важное обстоятельство. Именно в этот день, когда  русская армия оказалась возле Боровского перевоза, фельдмаршалу открылись уникальные возможности ландшафта этих мест. Во-первых, переправа через Москву-реку, значительно снижала возможности активных действий для преследовавших французских войск. Во-вторых, русская армия после переправы сразу же скрывалась от глаз за гигантским пространством покрытого лесом гигантского Боровского кургана, вытянувшегося вдоль Москвы-реки на несколько километров. В этом случае, даже небольшое столпотворение возле переправы создавало иллюзию присутствия армии, которая в тоже время незаметно уходила на запад. Именно этим днем датированы несколько распоряжений Кутузова относительно движений войск на тульскую дорогу и обманном маневре по рязанской. Именно в этот день он послал письмо Александру I. Заслуга фельдмаршала в том, что он сумел верно оценить возможности местности. Однако это же позволяет предположить, что из Москвы он отступил без всякого плана.

Особое место в данном исследовании заслуживают личные отношения Ростопчина и Кутузова. Анализируя те или иные исторические события, нельзя игнорировать и взаимоотношения главных действующих лиц. Личная дружба или глубокая неприязнь волей неволей могут повлиять на принятие важных решений, в корне меняющих ситуацию. Тем более, когда это касается Ростопчина и Кутузова. Судьба сводила их уже не раз. Кутузов, будучи в девяностых годах восемнадцатого века директором Сухопутного кадетского корпуса, находился в подчинении у Ростопчина, заведовавшего  всеми военными делами у Павла I.[60] Теперь, в августе 1812 г. ситуация поменялась. Как только русские войска вступили в пределы Московской губернии, главнокомандующий Москвы поступил в подчинение главнокомандующего армиями.[61]

Назначение Кутузова главнокомандующим русской армией произошло во многом благодаря позиции Ростопчина, изложенной в письме от 6 августа в свойственной графу откровенной манере.[62] На приведенное письмо следует обратить особое внимание хотя бы потому, что оно игнорировалось исследователями, ставившими задачу доказать, во-первых, изначальную ненависть Ростопчина к Кутузову, во-вторых, личную трусость московского генерал-губернатора, и, в третьих, то, что назначение Кутузова произошло по требованию российского народа. Бескровным[63] в доказательство последнего тезиса была использована часть этого документа, значительно искажающая его общий смысл (выделено курсивом). Тем не менее, из письма видно, что Ростопчин, даже не просил, а требовал от царя назначения главнокомандующим Кутузовым и был готов ради этого пойти против закона, вступить в конфронтацию с Барклаем де Толли и своим другом Багратионом, сослав их в деревню. Граф в этом случае выступил, не как выразитель мнения простонародья, а как представитель московского дворянства. По меньшей мере, странно в таком случае принимать за труса человека, не побоявшегося высказать подобное мнение императору, да еще и в резких выражениях, странно думать, что московский генерал-губернатор стал бы просить назначения на высшую армейскую должность ненавидимого им человека, и также странно думать, что этого требовал простой народ.[64] Эти выводы подтверждаются и  Александром  I. В письме к сестре великой княгине Екатерине Павловне он так вспоминал о своем решении:  «Зная этого человека (Кутузова – М.Г.), я вначале противился его назначению, но, когда Ростопчин письмом от 5 августа сообщил мне, что вся Москва желает, чтобы Кутузов командовал армией, находя, что Барклай и Багратион оба неспособны на это, а тем временем и когда, как нарочно, Барклай наделал под Смоленском ряд глупостей, мне оставалось только уступить единодушному желанию и я назначил Кутузова».[65] О достаточно дружественных отношениях свидетельствует и переписка Ростопчина и Кутузова. Известно, что фельдмаршал просил Ростопчина позаботиться о своей дочери, находящейся в Москве, что вряд ли случилось, если бы он не доверял генерал-губернатору.

Однако в своих «Воспоминаниях о 1812 годе»,[66] граф с нескрываемым сарказмом отзывался о победителе Наполеона, сначала, обвиняя его в искусственном затягивании переговоров с турками ради получения личной выгоды, а позже называя его «большой краснобай, постоянный дамский угодник, дерзкий лгун и низкопоклонник».[67] В другом сочинении граф писал, что на всех портретах Кутузов похож на плута, никогда на спасителя.[68] Все это давало бы нам достаточные основания обвинить Ростопчина в личной ненависти к фельдмаршалу, если бы не два обстоятельства: во-первых, в 1813 г. граф, отвечая на вопрос, кто обманул москвичей, обещая им полную безопасность, заявил: «Но я не лгал, и Михаил Ларионович не обманывал. Москва была отдана за Россию, а не сдана на условиях. Неприятель не вошел в Москву, он был в нее впущен на пагубу нашествия».[69] Во-вторых, как было убедительно показано выше, несмотря на то, что московским генерал-губернатором предпринимались все возможные меры для помощи русской армии все-таки он, а не Кутузов оказался жертвой недомолвок, а возможно и искусного обмана, что ставит  перед исследователем сложный вопрос о моральных качествах человека, который считается спасителем России.